ГЛАВА ВТОРАЯ
Земля, индустриальная зона Большого Чикаго, 10 августа 2524 г.
---
Когда Эйвери проснулся, он был уже дома. Чикаго, бывший когда-то сердцем американского Среднего Запада, ныне превратился в городскую агломерацию, покрывавшую территории бывших штатов Иллинойс, Висконсин и Индиана. Сама эта земля не была частью США в любом формальном смысле этого слова. Некоторые люди, обитавшие в Зоне, всё ещё считали себя американцами, но, как и все на планете, они были гражданами ООН — такая радикальная перемена в государственности была неизбежна с того самого момента, как человечество начало колонизировать другие миры. Сперва Марс, потом луны Юпитера, а за ними и планеты в других системах.
Перепроверив свой коммуникатор на военном шаттле, летящем с орбиты в космопорт Великих Озёр, Эйвери удостоверился, что он в двухнедельном увольнении и сможет насладиться своим первым долгим отдыхом с момента окончания операции "Требушет". Рядом была заметка от командующего офицера Эйвери, в которой уточнялись ранения, полученные морпехами на последнем задании. Весь отряд Альфа выжил, получив минимальные ранения. Однако отряду Браво повезло гораздо меньше; трое морпехов были убиты в бою, а штаб-сержант Бёрн пребывал в критическом состоянии на госпитальном судне ККОН. В заметке ничего не говорилось о гражданских потерях. Но Эйвери помнил силу, с которой рванул тягач, и сомневался, что кто-то выжил.
Он старался ни о чём не думать, пока садился на магнитоплан, следующий из космопорта в Зону. Лишь затем, когда Эйвери вышел на высокую платформу терминала Коттедж-Гроув, его мысли вернулись под действием тёплого влажного воздуха позднего чикагского лета. Солнце садилось, и он наслаждался тем небольшим ветерком, что шёл с озера Мичиган — слегка тёплыми порывами, которые разбивались о восточные и западные блоки ветхих квартир из серого камня, срывая осенние листья с клёнов вдоль тротуаров.
Несущий в руках вещмешки и одетый в тёмно-синие брюки, рубашку с воротником и кепку, Эйвери порядочно вспотел к моменту, когда добрался до Серопяна, приюта для престарелых — или так ему сказал компьютер этого места — и вошёл в душный вестибюль башни. Тётя Эйвери, Марсилл, переехала в комплекс спустя несколько лет после его вступления в ряды морпехов, съехав с квартиры на Блэкстоун Авеню, в которой они жили с тех пор, как Эйвери был мальчиком. Здоровье его тёти было подорвано, и ей требовался уход. И, что гораздо важнее, без него она была одинока.
Пока Эйвери ждал лифт, который доставит его на тридцать седьмой этаж, он осмотрел комнату отдыха, наполненную лысыми и седовласыми обитателями Серопяна. Многие кучковались вокруг экрана, настроенного на один из публичных новостных каналов. Там как раз показывали сводку по недавним атакам повстанцев в Эпсилон Эридана — серии бомбардировок, которые убили тысячи гражданских. Как всегда, в передаче был представитель ККОН, категорически отрицающий осечки, допущенные военными в ходе кампании. Но Эйвери знал правду: Восстание уже унесло более миллиона жизней; атаки мятежников становились всё эффективнее, а ответные меры ККОН — всё более жёсткими. Это была ужасная гражданская война, которая становилась всё хуже и хуже.
Один из обывателей комнаты, чёрный мужчина с глубокими морщинами на лице и короной седых вьющихся волос, заметил Эйвери и нахмурился. Он что-то прошептал большой белой женщине в объёмном платье, занимающей инвалидное кресло рядом с ним. Вскоре все обитатели, у которых со слухом и зрением ещё всё было хорошо, смотрели на униформу Эйвери, кивая и хмыкая — кто из уважения, а кто с презрением. Эйвери ранее почти что переоделся в гражданскую одежду на шаттле, чтобы избежать как раз такой вот неуютной реакции. Но в конце концов он решил придерживаться своей парадной формы ради тёти. Она давно уже хотела увидеть, как её племянник вернётся домой в таком щегольском виде.
В лифте оказалось ещё жарче, чем в вестибюле. Но внутри квартиры его тёти воздух был такой холодный, что Эйвери мог видеть своё дыхание.
—Тётушка? — позвал он, опустив вещмешки на выцветший синий ковёр её гостиной. Бутылки отменного бурбона, которые он купил в беспошлинном магазине космопорта, брякнули под его аккуратно сложенной военной формой. Он не знал, разрешали ли доктора тёте пить, но знал, сколько удовольствия ей время от времени приносит мятный джулеп. — Где ты?
Ответа не было.
Стены гостиной с цветочным узором были увешаны картинными рамами. Некоторые были весьма старыми — выцветшие снимки давно почивших родственников, о которых его тётя говорила так, будто знала их лично. Многие из рамок хранили в себе голоснимки — трёхмерные картинки из жизни тёти. Он отыскал свою любимую: тётя, ещё подросток, стоит на берегу озера Мичиган в полосатом жёлто-чёрном купальнике и широкой соломенной шляпе. Она шутливо надула губы на камеру и её оператора, дядю Эйвери, который скончался ещё до его рождения.
Но что-то с этими снимками было не так; они казались нечёткими. Как только Эйвери шагнул в узкий коридор, ведущий в спальню его тёти, и провёл пальцами по стеклянному слою рамок, он осознал, что они были покрыты тонким слоем льда. Эйвери потёр ладонью большой голоснимок рядом с дверью в спальню, и из-под ледяной корочки проступило лицо мальчика. «Я, — поморщился он, вспоминая день, когда тётя сделала фотографию. — Мой первый визит в церковь». В его разум хлынули воспоминания: жмущая до удушья белая, недавно заштопанная оксфордская рубашка, запах пальмового воска, которым обильно смазали потёртости на чересчур больших для него броги. Подрастая, Эйвери почти всегда носил поношенную одежду дальних кузенов, которая никогда не была достаточно большой для его высокой, широкоплечей фигуры. «Как и должно быть, — говорила, улыбаясь, его тётя, когда нашивала заплаты на вещи из его гардероба. — Мальчик — не мальчик, если он не портит свою одежду». Её кропотливые старания на поприще штопанья и шитья всегда позволяли Эйвери выглядеть наилучшим образом, и особенно — когда речь заходила о церкви.
«Ну не красавчик ли ты?» — ворковала его тётя в день, когда сделала фотографию. Затем, надевая на него маленький галстук с узором, она добавила, намекая на наследственные черты, которых Эйвери не понимал: «Прямо как твоя мама. Прямо как твой отец». В старом доме тёти не было снимков его родителей — также, как не было их и в её нынешней обители. Хотя она никогда не говорила о них ничего плохого, это горькое сравнение было её единственной похвалой в их адрес.
— Тётушка? Ты тут? — спросил Эйвери, осторожно постучав по двери её спальни. Снова никакого ответа. Он вспомнил крики за другими закрытыми дверями — бурный конец брака его родителей. Отец бросил мать в таком смятении, что она больше не смогла заботиться о себе, не говоря уже о подвижном шестилетнем мальчике. Он бросил последний взгляд на голоснимок: носки с узором из ромбиков под аккуратно загнутыми бежевыми брюками; искренняя улыбка, вызванная не менее искренним заявлением его тёти.
А потом он открыл дверь спальни.
Если гостиная была похожа на холодильник, то спальня вообще была морозилкой. Сердце Эйвери ёкнуло, но не прежде чем он увидел линию из шестнадцати лежащих ровно друг от друга нетронутых сигарет (по одной на каждый час её бодрствования) в изголовье кровати. Эйвери понял: его тётя умерла. Он тупо смотрел на её тело, застывшее под слоями вязаных и стёганых одеял; пот на шее замёрз. Затем он вошёл в спальню и опустился в потрёпанное кресло, где и оставался, одолеваемый холодом, почти целый час, пока кто-то не открыл дверь в квартиру.
— Она здесь, — пробубнил один из санитаров комплекса, идя по коридору. В спальню заглянул юноша с впалым подбородком и светлыми волосами до плеч.
— О, Господи! — отпрыгнул он, поймав взгляд Эйвери. — Вы кто такой?
— Сколько дней? — спросил Эйвери.
— Что?
— Сколько дней она тут пролежала?
— Послушайте, пока я не узнаю-
— Я её племянник, — прорычал Эйвери, впившись глазами в постель. — Сколько. Дней.
Санитар сглотнул.
— Три. — А затем добавил нервно, — Слушайте, все были заняты, а у неё не было... То есть, мы не знали, что у неё есть родственники. Квартира полностью автоматизирована. Заморозилась в тот самый момент, когда она…
Юноша умолк, когда Эйвери смерил его взглядом.
— Унесите её, — сказал Эйвери ровным голосом.
Санитар поманил своего более низкого, полного партнёра, прячущегося за ним в коридоре. Двое мужчин быстро разместили свои носилки рядом с кроватью, отогнули постельные принадлежности и аккуратно перенесли тело.
— В записях сказано, что она была Евангельской промессийкой, — сказал санитар, возясь с ремнями носилок. — Это правда?
Взгляд Эйвери уже вернулся к постели, и он не ответил.
Его тётя была такой хрупкой, что её тело оставило в пенном матрасе лишь слабый отпечаток. Марсилл была маленькой женщиной, но Эйвери помнил, какой высокой и сильной она выглядела, когда соцработники Зоны доставили его к её порогу — для него, шестилетнего и настороженного ребёнка, она была тогда воплощением материнской любви и дисциплины.
— У вас есть контактный адрес? — поинтересовался худой санитар. — Я сообщу вам название похоронного центра.
Эйвери вытащил руки из карманов и положил их на колени. Толстячок заметил, как его пальцы сжались в кулаки, и кашлянул, дав своему коллеге знать, что пришла пора закругляться. Двое мужчин развернули носилки в направлении выхода из спальни, а затем с шумом пронесли их по коридору и вынесли из квартиры.
Руки Эйвери затряслись. Его тётя уже балансировала на грани какое-то время, но в недавнем сообщении она попросила его не волноваться. Услышав это, он тут же захотел уехать к ней, но командующий офицер приказал ему возглавить ещё одну миссию. Эйвери выругался. Когда его тётя умирала, он был пристёгнут к "Шершню", кружащему над “Джимом Денди” на Дани.
Эйвери вскочил с кресла, быстро подошёл к вещмешкам и вытащил одну из бутылок, купленных в магазине. Затем он схватил свою военную униформу и сунул бутыль во внутренний карман. Секунду спустя он уже вылетел из квартиры.
— “Пёс и Пони”, — спросил Эйвери у компьютера приюта, шагая по вестибюлю. — Он ещё работает?
— Открыт ежедневно до четырёх утра, — откликнулся компьютер через маленький динамик в полу лифта. — Дамам ходить не рекомендуется. Мне вызвать такси?
— Я прогуляюсь. — Эйвери открыл бутылку с джином и сделал щедрый глоток. «Пока ещё могу», — добавил он про себя.
***
Бутылки ему хватило на час. Но найти другие было легко, и одна ночь запоя перетекла во вторую, а затем и в третью. “Вшивая Проверка”, “Отлив”, “Сношенные Покрышки” — эти клубы были битком набиты гражданскими, алчущими заграбастать себе деньги Эйвери, но отнюдь не слушать его небрежные истории — если не считать девушки с плохо освещённой сцены в клубе на улице Холстед. Рыжеволосая красотка так хорошо делала вид, что слушает его, что Эйвери много раз без колебаний прикладывал свой кредитный чип к украшенному драгоценными камнями считывателю на её пупке. Деньги заставляли её наклоняться всё ближе к нему, пока на плечо Эйвери бесцеремонно не опустилась рука.
— Следи за руками, солдатик, — предупредил вышибала голосом, пробивавшемся сквозь гремучую музыку клуба. Эйвери отвернулся от девушки, чья спина выгибалась высоко над сценой. Вышибала был высоким и с таким животом, что плотная чёрная водолазка с трудом удерживала его. Сильные руки казались раздутыми от обманчивого слоя жира.
— Я заплатил, — пожал плечами Эйвери.
— Не лапать, — усмехнулся вышибала, обнажив два платиновых резца во рту. — Это требование заведения.
Эйвери потянулся к маленькому круглому столику у ног рядом со сценой, взяв свой кредитный чип.
— Сколько? — спросил он.
— Пять сотен.
— Да иди ты.
— Как я и сказал. Требование.
— Уже просадил кучу… — пробормотал Эйвери. Его зарплата в ККОН была скромной, и большая её часть ушла на помощь с квартирой его тёти.
— А, видишь? — ткнул вышибала пальцем в девушку. Она медленно скользила по сцене, улыбаясь, но вместе с тем обеспокоенно хмурясь. — Тебе лучше сменить тон, солдатик. — Вышибала сжал плечо Эйвери ещё сильнее. — Она не одна из тех повстанческих шлюшек, которых ты имел в Эпси.
Эйвери было противно от руки вышибалы. Ему было противно слушать, как его величают солдатиком. Но слушать оскорбления от какого-то гражданского мудака, который и понятия не имел, через что он прошёл на передовых Восстания? Это стало последней каплей.
— Отпусти, — прорычал Эйвери.
— Есть проблема?
— Зависит от тебя.
Вышибала потянулся свободной рукой за спину и вытащил из-за пояса металлический жезл. — Почему бы нам не выйти наружу?
Он взмахнул рукой, и жезл удвоился в длине, а его верхушка подёрнулась электричеством. Это было оглушающее устройство "Скромник". Эйвери доводилось видеть, как следователи ДВР использовали такие на допросах пленных повстанцев. Он знал, насколько они болезненны, и, хотя его брали сомнения, что вышибала сможет обращаться с жезлом так же уверенно, как "призраки" ДВР, Эйвери не собирался оказываться на полу этого заведения, дрыгающий всем телом в луже собственной мочи. Он потянулся за напитком, покоящимся в центре столика.
— Мне и тут хорошо.
— Слушай сюда, ты, морпех хре-
Однако движение Эйвери оказалось уловкой. Как только вышибала наклонился вперёд, Эйвери схватил его за запястье и дёрнул через плечо. Затем он рванул руку вниз, ломая локоть. Девушка на сцене закричала, когда сломанная кость разорвала одежду вышибалы, брызнув кровью прямо ей в лицо и на волосы.
Пока вышибала, воя, опускался на колени, двое его приятелей в такой же одежде и с таким же телосложением рванулись к ним, отбрасывая со своего пути стулья. Эйвери встал и повернулся, чтобы встретить их. Увы, он напился больше, чем думал, и пропустил прямой удар в переносицу, отчего его голова запрокинулась, брызнув струёй крови на сцену. Эйвери отшатнулся и попал прямиком в сокрушительные объятия вышибал. Однако пока те тащили его к заднему выходу из клуба, один из них поскользнулся на металлической лестнице, ведущей в переулок. В этот самый момент Эйвери смог высвободиться, и, пошатываясь, побежал прочь от шума приближающихся сирен, и скрылся до того, как пара бело-голубых седанов остановилась у входа в один из четырёх самых лучших клубов Зоны.
Спотыкаясь на переполненных тротуарах Холстеда, Эйвери пытался убежать от осуждающих взглядов в грязный полупроходной канал под клёпаной опорой местной линии магнитной левитации — переработанной части старинной подвесной железной дороги Чикаго, которая всё ещё была узнаваема вопреки ремонтным работам, которые велись здесь веками. Его мундир запачкался так, что походил на набор боевого камуфляжа. Эйвери бросил подвернувшийся под руку зелёный мусорный пакет для пластика к опоре, после чего прислонился к нему и впал в прерывистый ступор.
«Заставь меня гордиться, делай то, что правильно». Так наставляла тётя его, девятнадцатилетнего пацана, в день призыва, дотрагиваясь маленькими, но сильными пальцами до его подбородка. «Стань тем, кем, я знаю, ты можешь быть».
Эйвери старался как мог. Он покинул Землю, готовый биться за тётю и за тех, кто был похож на неё — невинных, чьим жизням, если верить ККОН, угрожали враждебные люди. Убийцы. Мятежники. Враги. Куда же подевалась та гордость? И кем он стал? Эйвери спал и видел мальчика, дёргающегося в руках женщины с детонатором. Он представлял себе, как делает идеальный выстрел, который спасает всех, кто был в ресторане, и его друзей-морпехов. Но в глубине души он понимал, что такого и в помине не могло произойти. Не было такой волшебной пули, которая могла бы покончить с Восстанием.
Эйвери ощутил дрожь, которая разбудила его. Почти бесшумный гул пассажирского магнитоплана, шедшего сверху, всего лишь сместил мусорный пакет, отчего спина Эйвери прислонилась к запотевшему металлу старой опоры. Он наклонился вперёд, спрятав голову между коленями.
— Прости меня, — прохрипел Эйвери, желая, чтобы его тётя была жива и услышала это.
Потом его разум потонул в пучине всё увеличивающегося гнева и вины.
***
Лейтенант Даунс захлопнул дверь своего тёмно-синего седана с силой, которая покачнула низко посаженную машину на четырёх широких шинах. Когда родители прознали о его занятии, всё полетело в тартарары. Если бы не униформа на Даунсе, отец вполне мог бы влепить ему оплеуху. Хотя парадная форма синего цвета больше не сидела на нём как положено, вербовщик корпуса морской пехоты ККОН всё ещё имел внушительный вид. Когда лейтенант вспомнил в уме список кандидатов — небольшую группу, состоящую главным образом из юношей, которые выказали кое-какой интерес в холодных звонках и беседах на перекрёстках — то тут же напомнил себе, что вербовать солдат в военное время не так-то просто. В жестокой и непопулярной войне, какой и было Восстание, его работа граничила с почти невозможным. Не то чтобы командиру было до этого какое-то дело. Даунсу полагалось вербовать по пять новых морпехов в месяц. Но сейчас, когда до срока оставалось меньше недели, у него всё ещё никого не было.
— Да вы издеваетесь… — Лейтенант скорчил гримасу, обойдя заднюю часть седана. Кто-то с помощью баллончика с красной краской небрежно написал «ИНТРЫ, ПРОЧЬ» на бампере автомобиля.
Даунс только пригладил коротко стриженные волосы. Этот лозунг становился всё популярнее и был боевым кличем к более либеральным гражданам центральных миров, которые полагали, будто лучшим способом покончить с бунтом в Эпсилон Эридана было просто оставить звёздную систему — вывести военных и дать повстанцам заслуженную независимость. Политиком лейтенант не был. Хоть он и сомневался в том, что руководство ООН когда-либо сумеет успокоить интровертов, несколько фактов он знал наверняка: война всё ещё шла, корпус морпехов был добровольным формированием, а у него оставалось всего несколько дней, чтобы выполнить план вербовки, пока кто-нибудь званием постарше не отвесит очередной пинок его и без того ноющей заднице.
Лейтенант открыл багажник седана, взяв оттуда свою фуражку и чемоданчик. Пока багажник автоматически закрывался позади, он уже стоял перед центром набора добровольцев, который был размещён в переделанном магазине торгового центра на севере старого Чикаго. Приблизившись к двери, Даунс заметил человека, присевшего напротив.
— 48789-20114-ЭД, — буркнул Эйвери.
— Повторите? — переспросил Даунс. Он тут же узнал служебный номер ККОН, но не вполне одобрял то, что снаружи его офиса сидит надравшийся в стельку штаб-сержант корпуса морской пехоты, на что указывали четыре золотых шеврона на изрядно потрёпанном рукаве мундира.
— Он действующий, — сказал Эйвери, оторвав голову от груди. — Проверьте.
Лейтенант расправил плечи. Он не привык получать приказы от офицера сержантского состава.
— Я в увольнительной. Семьдесят два часа, — жалостливо добавил Эйвери.
Это привлекло внимание Даунса. Он положил чемоданчик на сгиб локтя и вытащил свой коммуникатор.
— Повторите ещё раз, — попросил он, вводя медленно диктуемый Эйвери серийный номер быстрыми нажатиями указательного пальца. Несколькими секундами позже на планшете возникло служебное досье Эйвери. Глаза лейтенанта тут же округлились от длинной вереницы благодарностей и боевых рекомендаций, поползшей вниз по монохромному экрану. "Орион", "Калейдоскоп", "Танглвуд", "Требушет". Десятки программ и операций, о большинстве которых Даунс даже слышать не слышал. К досье сержанта было прикреплено экстренное сообщение от КомФлота, штаб-квартиры ВМС и корпуса морской пехоты на Пределе.
— Раз уж вы в увольнительной, возражений нет. — Даунс убрал планшет обратно в чемодан. — Напротив, я рад сообщить вам, что ваш запрос на перевод был одобрен.
На мгновение в усталых глазах Эйвери мелькнуло подозрение. Ни о каком переводе он не просил. Но с похмелья всё казалось ему лучше, чем отправка обратно в Эпсилон Эридана. Его взгляд опять потускнел.
— Куда?
— Тут не сказано.
— Ну и ладно, — пробормотал Эйвери, после чего его голова запрокинулась и упёрлась в дверь центра — прямо между ногами морпеха, облачённого в полную боевую униформу и изображённого на плакате, наклеенном с обратной стороны двери, на котором было написано "Вставай. Дерись. Служи". Глаза Эйвери закрылись.
— Эй! — завёлся было Даунс. — Вам нельзя спать тут, морпех.
Но Эйвери уже мирно похрапывал. Поморщившись, лейтенант перебросил одну из рук сержанта через своё плечо и донёс его до заднего сидения своего седана.
Выезжая с парковки торгового центра в плотное полуденное движение на шоссе, Даунс всё гадал о том, зачтётся ли ему один герой войны в увольнительной вместо вербовки пятерых новобранцев — или этого будет достаточно для того, чтобы обрадовать своего командующего офицера.
— Космопорт Великих Озёр, — рявкнул он на свой автомобиль. — Кратчайший маршрут.
Даунс покачал головой, пока на внутренней поверхности изогнутого лобового стекла седана появлялась голографическая карта. Вот бы ему так повезло.